CTPAHA KOTOPOЙ HET

Таких туманов, как в Горисе, я нигде не видал. Они лежат на окрестных горах и сползают в город, окутывая крыши. По утрам они вплывают в окно и забираются, кажется, даже под одеяло. Потом сидишь на веранде в свитере, в шерстяных носках, сжимаешь в руках стынущий кофе и пьешь его, стуча зубами по чашке. На столе — вареные яйца, лаваш, козий сыр и сметана. Сонная тишина. Слышно, как соседи ворочаются в кроватях. Фотограф Леша тихо ворчит, что в душе опять нет горячей воды.

Выглядывает Надя, хозяйка:

— Жирик сегодня выезжает из Еревана, вечером будет.

— А не опасно, — спрашиваю, — в темноте по такому туману ехать?

Я ездил. Видимость — метра три, никакие противотуманки не помогают. Горная дорога, кругом прячутся в темноте пропасти. Очень страшно.

— Сейчас-то еще ничего, — отвечает Надя. — Вот зимой, когда снег, тогда много бьются. Иногда закрывают дорогу.

Трасса, идущая из Еревана (около 250 километров, впечатляющие виды на Арарат и два горных перевала), здесь раздваивается: одна дорога уходит на юг, в Мегри и дальше в Иран, другая — на восток, через Лачинский коридор в Степанакерт. Это две самые важные дороги Армении: мегрийская — главная торговая артерия страны, степанакертская — единственная, связывающая ее с Карабахом.

В ожидании Жирика гуляем по Горису. Город маленький, чуть больше 20 тысяч человек. В плане — простой и строгий: прямые улицы, прямые углы, одинаковой величины квадратные кварталы, на перекрестках - маленькие фонтанчики с ключевой водой. Старые добротные каменные дома в два-три этажа, арочные окна, балкончики, плющ, виноград. Тишина, народу мало, машин тоже. Сосредоточенный старик с сигаретой в зубах вскрыл железный ящик, висящий на стене, вывалилась груда проводов, и он задумчиво шевелит их отверткой. Туман рассеивается, выглядывает солнце, теплеет.

С балкончиков приятно глазеть на причудливые пирамидальные скалы на другом берегу речки Варарак. Эти скалы изрыты пещерами, в которых с незапамятных времен жили люди. Сейчас большинство из них заброшены, заросли землей, завалены мусором. В некоторых держат скот. А в одной — мастерская Жирика.

Вообще-то зовут его Жирайр, по фамилии — Мартиросян. Главная местная знаменитость: директор Горисской картинной галереи, главный художник Горисского театра, председатель Союза художников Сюника (области, где расположен Горис), бывший глава департамента горсовета по культуре. А еще — хозяин знаменитого хостела, устроенного прямо в родовом доме. Того самого, где мы с фотографом Лешей мерзли все утро.

Надя — жена Жирайра, и, конечно, хозяйка на самом деле это она. В Горисе вообще матриархат. Надя ведет все дела: встречает и устраивает гостей, принимает плату, кормит их, организует им экскурсии в Татев и Хндзореск, а перед отъездом настойчиво требует с ней сфотографироваться (этими снимками в хостеле увешана целая стена) и написать что-нибудь в гостевой книге. Она очень забавно разговаривает с туристами: строение фраз и интонации — русские, только слова английские:

— Гуд слип? Ти о кофи? Ю вонт ин Татев? Ай колл такси. Иф ю вонт ин олд Горис, гоу зис стрит стрейт, зен райт...

Надя прилежно рассказывает гостям про мужа: что художник, что у него мастерская в пещере, что его тут все знают, все уважают. Сам Жирайр обычно в отъезде — по делам, конечно, — или просто не показывается. Присутствует только в Надиных рассказах. Например, что звонил и велел не занимать две кровати в хостеле — приедут какие-то особые гости. Нам приходится ночевать в гостинице по соседству. Жирайр звонит вечером и отменяет предыдущее распоряжение — особые гости где-то задержались. Надя очень сокрушается и даже позволяет себе немножко поворчать на мужа. Мы с ней уже год знакомы, я не раз у нее останавливался, уже немножко свой, при мне можно.

Жирайр приезжает из Еревана вечером на белой «ниве». Статный, седовласый, поднимается на веранду, где мы опять сидим и мерзнем.

— А, прибыли, — говорит нам с ленцой и вроде бы даже со скукой.

В отличие от хлопотливой и общительной Нади, он немногословен и неспешен, с тихим, пришептывающим голосом. Соседи, которые утром ворочались в кроватях, — два малазийских китайца с американскими паспортами — смотрят на него с заметным трепетом, он на них — немножко снисходительно. Перекинувшись с нами несколькими фразами, уходит в комнату.

— Устал с дороги, — комментирует Надя. — С утра поговорите.

С утра Жирайр надевает пиджак и везет нас на «ниве» в свою пещеру. Рассказывает: “У меня тетя живет в Америке. У меня есть возможность уехать. Но я никуда не хочу. Я себя не представляю в каком-то другом месте. Я свою пещеру не променяю на нью-йоркский дом. Я пробовал пожить в других местах, в Москве в том числе. Но понял: там мне делать нечего — и вернулся в Горис“.

Народ в Горисе интеллигентный, сдержанный, неторопливый, с чувством собственного достоинства. Тут не слишком увлекаются политикой, религией и прочими вопросами “большого мира“, предпочитая тихий и размеренный быт. И впрямь трудно себе представить Жирайра в каком-то другом месте. Вообще, все это не может существовать по отдельности: эта семья, эта пещера, этот хостел, этот сонный город посреди гор.

В его картинах главное — цвета. Они точно повторяют цветовую гамму Гориса: приглушенная зелень, серые камни, почти всегда пасмурное небо, яркие пятна домов.

“Я, — говорит, —наверное, родился с кистью в руках. Сколько я себя помню — всегда рисовал. Служил в армии с 78-го по 80-й год (мы были «олимпийские дембеля»), в роте обеспечения Дальневосточного общевойскового командного училища имени Рокоссовского в Благовещенске, — был оформителем сцены в клубе. Потом закончил училище в Ереване, поступил в Москву, но тут война началась — не смог поехать. На войне тоже рисовал. И после войны все время рисовал и продолжаю“.

Горис — первый армянский город после границы с Карабахом. Тут совсем рядом Капан (по-старому — Кафан), из которого в конце 80-х потянулись в Азербайджан беженцы с рассказами о притеснениях со стороны армян. Там их прозвали “кафанскими мучениками“, и Сумгаитский погром в конце февраля 1988 года был объявлен местью за них. Встречный поток армянских беженцев после Сумгаита, а особенно с началом Карабахской войны в 1992 году, проходил через Горис.

Жирайр помнит этих беженцев: “Я по радио услышал, что из Карабаха беженцев пешком отправляют до Тега (первое армянское село после карабахской границы). Из Гориса люди на машинах ехали за ними, везли в город, в гостиницу. Они грязные, в крови. Места им в гостинице не хватает. Я забрал шесть человек, привез их домой. А жена еще восемь привела. Женщины, дети... Мы их сразу в баню. Потом они у нас прямо на полу спали — места не было“.

Эта самая гостиница — на одной площади с домом Жирайра. Стандартное советское здание: восемь этажей (чуть ли не самое высокое в Горисе), фасад — сплошь балконы. Последние беженцы съехали отсюда лишь в конце 2000-х годов — какие-то международные благотворители построили им дома. За эти годы гостиница превратилась почти в руины — облезшее здание без стекол, без коммуникаций, без ничего. Когда с беженцами наконец разобрались, гостиницу выкупил некий инвестор (говорят, связанный с местным мэром) и стал ее восстанавливать. В результате здание превратилось в своеобразную местную достопримечательность: ровно четверть тщательно отремонтирована, заново облицована, с новенькими стеклопакетами в окнах, с отличными номерами, с горячей водой, даже с WiFi. А остальные три четверти здания пребывают в прежнем руинированном состоянии. Зачем восстанавливать гостиницу целиком — непонятно: она и в нынешнем-то виде стоит пустая (при вполне терпимых ценах), а вокруг открылось несколько очень приятных хостелов, которых отлично хватает на обслуживание немногочисленных туристов, которые останавливаются в Горисе на пару ночей, чтобы побывать в монастыре Татев, а потом продолжить путь в Карабах.

Во время войны Горис обстреливали. Вся семья Жирайра — пожилая мать, жена, трое детей в возрасте от четырех до девяти лет — всю войну прожили в Горисе. “Я, - говорит Жирайр, - подумал, что лучше взять оружие, пойти воевать и, может, погибнуть, чем оставить все, что у меня есть в Горисе, и сбежать“.

К югу от города, примерно в получасе езды по извилистой горной дороге, есть село Шурнух, в котором до войны жили и армяне, и азербайджанцы. В Горисе боялись нападения с той стороны. Жирайр в составе отряда добровольцев отправился воевать в Шурнух: “Тогда давали оружие всем, кто хотел. Мы пришли к военкомату группой в 40-50 человек. Предъявили паспорта — нам дали автоматы и всякое оружие. Поехали в Шурнух, и где-то четыре месяца я был там“.

В 1990 году советский спецназ провел в Шурнухе знаменитую операцию: захватил 22 человека и вывез их в азербайджанский Кубатлы (нынешний Санасар, в Карабахе). Потом их отвезли в Тег и освободили. Как водится, имеется две версии того, что это было: по азербайджанской, спецназовцы захватили 22 боевика и вынуждены были их отпустить из-за интриг в верхах; по армянской, это были 22 ни в чем не повинных человека, которых похитили и пытали, пока республиканское руководство не пришло им на выручку.

Что делал в Шурнухе два года спустя Жирайр — он не рассказывает. Рисовал, говорит.

Вообще-то в Горисе все воевали. Почти любой мужчина старше сорока может рассказать, как он брал Агдам, или Шушу, или Ходжалы, как оборонял Мардакерт или Мартуни. Эти битвы тут считаются славными, и на этом фоне в четырех месяцах в Шурнухе даже близко нет ничего героического — он ведь даже не на территории Карабаха. А еще там было беззащитное азербайджанское население, которого теперь нет.

“После войны, — вспоминает Жирайр, — очень трудно жили деревни. Мы покупали вещи в городе — обувь, одежду, — везли их в деревни и меняли на картошку, на овощи, на яйца и так далее. Потом в Горисе часть этих продуктов продавали, часть сами ели“.

Первым его бизнесом, еще до войны, был видеобар на первом этаже его родового дома. Потом — небольшая артель, которая изготавливала чулки и колготки. “Я как-то взял партию и отвез ее в Москву, — вспоминает Жирайр. — Там магазины были пустые. Был... переходичный перевод (имеется в виду, конечно, переходный период — Жирайр не очень уверенно говорит по-русски). Что я привез — сразу все расхватали. В Вологду тоже возил — у меня были хорошие отношения с директором универмага, она брала на реализацию, тоже сразу разбирали. Два-три года мы так работали, неплохие деньги зарабатывали“.

Потом у Жирайра был парфюмерный магазин, потом — кафе. И это параллельно с работой в департаменте горсовета по культуре.

“Когда мы смотрели, как Ельцин поднимается на танк, мы вообще не думали, что СССР так скоро распадется, — рассказывает Жирайр. — Мы думали, что мы самые сильные, самые умные, самые-самые. Мы не были готовы к тому, что не будет Советского Союза, не понимали, как мы будем жить. Мы всегда чувствовали, что у нас есть старший брат. Что было в Советском Союзе — то было в Армении. Это была одна семья. Сейчас каждый сам по себе живет, что хочет — то и делает.

А когда разрушился Советский Союз, было понятно, что у нас с Азербайджаном будет война. Уже был Сумгаит... “ Осекается. Про войну опять ничего не рассказывает.

В 2009 году Жирайр устроил себе мастерскую в пещере. Она довольно просторная, с ямой-погребом в середине, с высеченными в стенах полками, уставленными археологическими редкостями: глиняными горшками, кувшинами, плошками, бронзовыми подсвечниками. На столе — древняя прялка. Старинный комод с зеркалом. Стены увешаны картинами.

Жирайр говорит, что возраст некоторых предметов исчисляется тысячами лет. Это вряд ли, конечно, — не бывает такой сохранности после тысяч лет. Но все равно очень внушительно. В пещеру подведено электричество, но для полноты впечатлений тут, конечно, надо сидеть при свете керосиновой лампы, чтоб по кривым стенам прыгали жутковатые тени.

Рассказывает: “Я много раз сюда приходил, рисовал здесь. Эту пещеру я давно приметил. Она была полностью завалена землей. Было очень неудобно: каждый раз картину нести сюда, потом обратно домой. Я всегда хотел, чтобы моя мастерская была в пещере. Два года назад я стал приводить эту пещеру в порядок. Немало денег на это потратил. Почистил, собрал тут исторические предметы. Получилось что-то вроде музея. Я хотел показать, как раньше люди жили в таких пещерах, как они готовили пищу. Я эти вещи сам собираю, иногда покупаю, иногда мне дарят.

Потом пошел к мэру города, сказал, что хочу сделать себе тут мастерскую. Они мне дали бумаги — и с тех пор я тут работаю. И туристы заходят. На городские праздники тут театральные представления устраивают. Популярное место“.

Все трое детей Жирайра продолжают жить в Горисе. Все трое — с высшим образованием. “Я им не ставлю условий, чтобы они обязательно здесь оставались, — говорит Жирайр. — Если хотят уехать — пусть уезжают“.

Не уезжают. Родовой дом разрастается, бизнес процветает, дети рождаются. Сонный город посреди гор, на перекрестке двух дорог. Люди уезжают и не всегда возвращаются. Старик на улице все еще возится с проводами в железном ящике. Туристы останавливаются тут на пару дней, заезжают в Татев, а потом отправляются дальше, в Степанакерт или в Мегри. Большой мир, однажды ворвавшийся сюда войной, снова отполз, как туман на горы, и навис над городом, над пещерой, над домом, над картинами, над семьей и над стынущим кофе на веранде.